Захар Прилепин о Валентине Распутине
Валентина Григорьевича Распутина я видел однажды. Был какой-то патриотический вечер, вручение премий, выступления виднейших представителей русской консервативной интеллигенции.
Распутин сидел в зале, возле прохода, привычно спокойный — у него, если вы заметили, почти всегда было одно и то же выражение лица: умного, наблюдательного, вроде бы почти лишённого эмоций — и одновременно насыщенного какой-то, ну, скажем так, думой.
Слово «дума» очень подходит в его случае.
Распутину — ни в прозе, ни в жизни — никогда не была свойственна легкомысленность; это вообще признак русского тяглового крестьянства — если русский мужик трезв, он серьёзен.
У меня была с собой моя книга «Игра его была огромна» – о Леониде Леонове.
Леонов — учитель Распутина. В дни юбилея Пушкина и Леонова (они родились неподалёку друг от друга, с разницей в сто лет) Распутин, помню, писал, что в такие даты вечности положено перед Россией склониться.
Валентин Григорьевич, один из немногих, значение Леонова осознавал.
Я подошёл к Валентину Григорьевичу и как бы присел возле него, прямо на застеленный ковровыми дорожками пол - чтобы передать книжку.
Свои книги я никогда никому не дарю — кому надо сами найдут, — но тут был другой случай: не столько свою книгу я дарил, сколько книгу о Леонове.
Причём как бы случайно, некартинно, я присел — на колени. Мне так было нужно. Мне нужно было встать на колени перед Распутиным. И чтоб он этого не заметил.
Леонов в своё время говорил, что русская литература передаётся через теплопожатие: Пушкин жал руку Гоголю, Гоголь - Тургеневу, Тургенев - Толстому, Толстой - Горькому, Горький - Леонову.
Леонов — Распутину.
Для меня Валентин Григорьевич — после того как я прочёл «Деньги для Марии», «Живи и помни» — все его удивительные, пушкинской прозрачности и силы повести — был в том же ряду.
Признаться, я всегда ставил его как писателя выше Астафьева и Шукшина (каждый из которых тоже обладал даром небывалым) — Валентин Григорьевич был мне ближе, о его сердечность несуетность, честность — греться можно.
Я уж не говорю про всю эту оттепельную генерацию: шумную, крикливую, перелётную — Распутин с ними ничего общего не имел, иной раз кажется, что они писали на разных языках.
Во второй половине прошлого века он был в моём понимании первым: неоспоримым, огромным, непостижимым — как Шолохов, как Леонов, как Достоевский — в этом ряду.
За день до его смерти, в Цюрихе, мы обсуждали с одним видным славистом, замечательным и остроумным человеком, кто из современной русской литературы достоин Нобелевской премии.
Я сразу и легко сказал: Распутин.
Славист пожал плечами: ну, это же невозможно... он же антисемит...
Он тоже произнёс это, словно взял с верхней полочки самое близлежащее, что надумал о Распутине.
Я даже не стал спорить, настолько это нелепо.
Во-первых, всякому русского классику, за редчайшими исключениями, можно легко пришить ксенофобию, включая тех русских классиков, которые были и не совсем русскими по крови. Ксенофобию европейские слависты шьют даже Бродскому — что уж тут про Распутина говорить.
Во-вторых, Распутин был человек удивительно тактичный, глубоко русский — и за спокойной прямотой его взглядов всегда слышалось полное отсутствие оголтелости, вздорности, злобы.
Он чувствовал за собой огромную силу традиции, он знал, чьим наследником по прямой он является, и имел полное право говорить ровно то, что считал нужным говорить. Невзирая на, на и на.
Через три дня после смерти Распутина, уже российский критик, человек одарённый и вроде не глупый, написал статью «Загубленный талант». Валентин Григорьевич, по мнению критика, был хорош тем, что ненавидел Советскую власть, только слово «русский» слишком назойливо употреблял, а загубил себя и свой дар тем, что с почтением отзывался в последние годы жизни о Сталине.
Это так неуместно, так мелкотравчато — писать подобное, всё равно, что раскрасить лицо и прийти на похороны в клоунском наряде с воздушными шарами.
«Ругал бы Сталина — мы бы, приличные люди, совсем иначе на тебя посмотрели, а так загубил талант, загуби-ил...»
Играли бы со своими шарами дома, напишите на одном «Сталин», на другом «ГУЛАГ» и шалите себе в одиночестве. Человека ещё похоронить не успели, а они уже торопятся со своими скучными, однотипными претензиями.
...сегодня уж точно стоило бы промолчать на все эти расчёсанные темы.
Валентин Григорьевич — один из немногих, кто умел это: молчать. Спокойно и с высочайшим достоинством. Учиться у него и учиться ещё этому.
Помню, однажды я пробовался в телеведущие на один центральный канал — тоже, видимо, от неумения молчать. (Меня вскоре «отменили», и слава Богу).
Должен был я вести разговорный вечер — в компании еженедельно меняющихся известных гостей.
Однажды на глаза мне попались внутренние административные бумаги: моя команда обзванивала потенциальных участников программы.
Читаю: музыкант такой-то - «придёт в следующее воскресенье» (видимо, ему звонили и записали его ответ), писатель такой-то - «придёт за 200 долларов», поэт такой-то - «придёт, если будет время».
Напротив имени Валентина Григорьевича Распутина было, с его слов, написано: «Не придёт никогда».
Читайте далее: